Свекровь, которую я зову уважительно Любовью Михайловной, восклицает, распахивая дверь: – Ну, красавица моя, заходи!
Она стоИт передо мной в трусах, выцветшей, вытянутой футболке. Её голые ноги, бугристо полные, вызывают в памяти рубенсовскую аллегорию Земли. Такая же полнокровная, пышнотелая, гордая и красивая своей уверенностью в себе.
Без тени смущения она говорит:
– Не обращай внимания на мой замызганный вид. Мне жарко. Я недавно с Мишенькой из сада приехала, рассаду там посадили.
Ей — шестьдесят, и все свои комплексы она уже пережила. Миша – её бойфренд, муж её умершей подруги Люськи, некрасивый, ростом ниже Любови Михайловны, но она совершенно довольна их союзом.
– Какая же, оказывается, все-таки Люська счастливая была! – делилась со мной свекровь в первые недели ее начавшегося романа с Мишенькой. – Ведь он — настоящее золото! Всё сделает, и в саду поможет, и по дому, и на машине меня возит. Не красавец только, да не это главное... Мой Костя был вылитый Ален Делон, да и Георгий был хорош... И что? Только детей от них и заимела: Сереженьку да Сашеньку. А остальное все сама: и детей вырастила, и квартиру кооперативную купила, и в квартиру тоже... Хорошие люди, конечно, помогли, не без этого... А мужьям тоже спасибо... за детей.
Я прохожу в небольшую комнату. Свекровь все еще крепкими руками обхватывает мои плечи и крутит меня в стороны.
– Дай-ка я на тебя полюбуюсь! Хороша... Чисто кукла! А блузка-то у тебя какая нарядная! Новая?
– Новая, – улыбаюсь я.
С удовольствием подарила бы ей эту блузку, но понимаю, что свекровь на себя ее не натянет, и все-таки осторожно предлагаю:
– Может, примерите?..
– Да, ты что, – смеется она, – я ее порву! Это ты у нас худышка, одни титьки торчат, уж не знаю, на чем они там держатся, на костях что ли?
Я смущенно бормочу о том, что не такая уж я и худая...
Мне для нее ничего не жалко, свекровь – моя старшая подружка, и как полагается настоящему другу, она всегда на моей стороне, хотя мои приятельницы, которых я знаю со школы, твердят:
– Наивная, ты! Разве свекровь может добра желать? Это ж история из разряда сказок о дружбе волка с овечкой! Она к твоей квартире, зарплате и прочему благополучию хорошо относится, а не к тебе. Ее Сереженьке у тебя, как в теплом гнездышке, сладко. А так, представь, вернулся бы он к мамочке в хрущевку-однушку! Как ей тебя не любить?
Это звучит убедительно, но я оптимистично возражаю:
– Не все в этом мире строится на расчете! И Сережа тоже неплохо зарабатывает...
– Ну, рассказывай, как там Сереженька, как дети? – спрашивает Любовь Михайловна, комфортно устраиваясь в кресле с рвущейся и выцветшей от времени обивкой.
Отечными пальцами в паутинках линий, в которые въелась садовая земля, свекровь достает из покрытой целлофаном пачки тонкую сигарету и вкусно закуривает, слегка откинув кудрявую голову и полуприкрыв темные глаза. Ее лицо, только что открытое и ясное, меняется: в нем появляется загадочность и отстраненность, словно с ароматным дымом изнутри поднимается неведомая тайна. Так бывает с водной поверхностью: смотришь, все гладко, каждый камешек внизу виден, но вдруг налетает ветер, и упругая рябь сжимает воду мелкой сетью, а внизу клубится песочная муть, и уже не знаешь, что там на глубине: прекрасная ли Атлантида, или притаилось Лох–Несское чудовище.
На полу комнаты лежит вытершийся ковер, под потолком висит люстра с пластмассовыми подвесками, имитирующими хрусталь, полированная стенка демонстрирует фарфор советских времен и толстые книги Дюма. На подоконнике толпятся горшочки с рассадой, запах которой мешается с сигаретным дымом.
Я думаю, что Любови Михайловне очень идет – курить, она устало по-кошачьи грациозна, и ее сын, мой любимый Сережа, удивительно на нее похож.
Сергей у меня второй муж, дети же мои от первого брака, но свекровь всегда ими интересуется и обычно напихивает мне в сумку всякие разносолы, твердя: "Возьми, это детям. А вот еще и компот, а это малиновое варенье, не дай Бог, кто из ребятишек заболеет..."
– Ну что, эта коза не звонит больше? – неожиданно спрашивает свекровь, вскидывая на меня глаза, и довольно прищуривается.
– Татьяна, что ли? – спрашиваю я, вспомнив о недавней напасти.
А напасть эта – следующее: к Сереже привязалась его сотрудница настолько, что стала звонить домой. Больше всего меня выводило из равновесия то, что ей всего двадцать три года против моих тридцати восьми. После того, как Татьяна позвонила ночью и нагло попросила передать, что «ждет Сережу в кафе «Озирис», («он знает, где», – добавила она), со мной случилась истерика. На следующий день подруги сочувственно на меня смотрели и загробными голосами вещали: «Против нового поколения не попрешь! Наглые, как акулы... А что? Серега – хороший парень, за него можно драться»... Свекровь же покачала головой и рассудительно сказала: «Ну, подумай сама, зачем Сереженьке эта зеленая курица?»
И сейчас на ее вопрос о Татьяне я осторожно отвечаю:
– Да уж недели две ее не слышу...
– И не услышишь, – ее все еще полные губы довольно морщатся. – Ведь до чего дошла эта нахалка: мне позвонила! Якобы ей срочно нужен Сергей, а она его найти не может... Я ее таким матом обложила! – свекровь мастер выстраивать цепи крепких слов. – Сказала, что у Сережи жена и двое детей, и он никогда их не бросит! И еще пригрозила, что приду на работу и так ее при всех отхарактеризую, что она улетит в свою деревню, забыв трусы и документы. Она же из деревни, я все узнала. Городской решила стать!
Свекровь гасит очередной окурок в стеклянной пепельнице и поднимается.
– А давай-ка я тебя покормлю! Ты ж голодная, по глазам видно. Ко мне тут в гости приходил Илья Николаевич, коньячок принес, семгу. Мы с тобой сейчас их и прикончим, чтобы Мишенька не увидел. Я ему про Илью Николаевича ничего не говорю, чтобы не ревновал... Пойдем на кухню.
Илья Николаевич – ее старый бойфренд. У него семья и дети, и Любовь Михайловна не настаивала, чтобы он их оставил. «Зачем мне это надо? – пожимала плечами она, делясь со мною этой историей, – Мне и так хорошо было». Их отношения длились около десяти лет. А сейчас он не здоров. «Не до любви ему, – говорит свекровь. – Но в гости захаживает поговорить, на меня посмотреть».
Кухонька у свекрови крохотная, на подоконнике батарея банок. На маленьком корявом столике появляется коньяк, масляно лоснящаяся розовая семга с кружками лимона, биточки с золотистым луком.
– А коньяк хороший, – оцениваю я, – армянский, пять звезд.
– Еще бы! – удовлетворенно отвечает свекровь. – Илья Николаевич плохое не принесет! И ни разу с пустыми руками он не приходил! А уж как мы с ним в ресторанах отдыхали!
Я спохватываюсь и достаю из пакета купленный мною для свекрови виноград и дорогие конфеты. Я тоже не прихожу к ней с пустыми руками.
– В Америку еду, в командировку, – сообщаю я и не знаю, чего больше в моем голосе: радости или тревоги.
– Ух, ты, – искренно удивляется свекровь. – Далеко-то как! Я дальше Ленинграда, сейчас Питера, никуда не ездила. Зато ту поездку мне не забыть...
Она, почему-то опечалившись, разливает душистый коньяк по маленьким рюмкам.
– Был у меня любимый мужчина, – говорит она, – Витюша.
– Это тот полковник? – вспоминаю я одну из ее сердечных историй.
– Нет, с полковником было не то, – энергично мотает она головой. – Это другой... Почему мы с Витюшей расстались, до сих пор не знаю. Наверное, потому, что любили друг друга очень. Когда сильно любишь, тогда любовь ломаешь... в целях самосохранения... Ревность голову мутит и уж порой так тебя скручивает, что жизни не рад. От сильной страсти, знаешь ли, легко свихнуться. Поссорились мы, и я выскочила замуж за Георгия, от которого у меня младшенький Сашенька. А Витюша... он женился на соседке Ритке. Мы с ним друзьями стали. У меня со всеми моими мужчинами нормальные отношения. Некоторые люди расстанутся и злостью исходят. У меня не так. Встретила я как-то Витюшу на улице, разговорились о том, о сем, ремонт говорю надо сделать, а я краску не могу купить. Дефицит был... Через два дня он в дверь звонит.
– Вот, – подал мне банку, – тебе краска.
– Ой, спасибо! – я чмокнула его в небритую щеку, и вдруг тяжело стало на душе, и я спросила: – Как ты вообще?
– Да что-то сердце побаливает, – пожаловался он. – Ритка уговаривает в больницу лечь. А ты... как?..
– А я в Ленинград еду, – сказала я ему, а зачем, куда, и объяснять не стала, да он и не спросил.
И вот сижу я в субботу в ленинградской квартире, за окном дождь, я штопаю колготки и вдруг слышу знакомый голос:
– Любаня!... – Никто меня, кроме Витюши, так не называл!
Я подскакиваю к двери, а сама удивляюсь: откуда он узнал, где я? Смотрю в глазок – никого. Глянула на часы: два часа, а здесь у нас, в Челябинске, значит, пять было. Я опять за работу. И вновь его голос «Любаня!». Да, что ж такое, вот шутник! Распахнула я дверь – ни души. Села на диван, и уже от окна идет Витюшин зов. А квартира на четвертом этаже, но я все равно выглянула, только дождь за окном волнами ходил.
На третий день уезжала я из Ленинграда, и вот эту дорогу вовек не забуду: заливалась слезами до самого Челябинска. Понимала, что причины нет: еду домой к мужу, детям, здоровая, сильная. А слезы лились неудержимо... сколько из меня тогда воды вышло! Люди смотрели на меня, как на полоумную, и я быстро объяснение придумала, стала говорить, что зуб болит...
Вышла из вагона, меня Георгий на платформе встретил.
– Ты что, такая измученная? – удивился он.
А я сразу с вопросом:
– Как дети?
– В порядке, – ответил.
– Ничего не случилось? – продолжала выпытывать я.
– Ничего... Да, тут твой Витюша умер, в субботу...
– Во сколько? – прошептала я.
– Ритка говорит, в пять. При ней умирал. Похоронили уже...
«Вот и оказалось, что причина для слез была»... – заканчивает рассказ Любовь Михайловна, глаза ее влажно блеснули, но через мгновение я вижу, что мне это показалось.
Она поднимает рюмочку и предлагает:
– Давай, за мужчин...
Махом, как водку, опрокидывает дорогой коньяк, чуть поморщившись, заедает тонким ломтиком лимона и крупными пальцами, без вилки, не по-ресторанному, подхватывает кусочек семги, не спеша, отправляя его в рот. Прижав к губам салфетку, она говорит:
– Вкусно! – и добавляет: – Ты ешь, ешь, угощайся. Биточки вот попробуй... Ни за что не угадаешь, из чего они! Ладно, не буду тебя томить: из геркулеса.
Биточки, в самом деле, очень вкусные, но я уже этому не удивляюсь. Помню, на мой вопрос, как это она из ерунды умудряется так мастерски готовить, свекровь мне ответила: «Жизнь заставила. В нашей стране, чтобы поднять детей, разве что из топора не попробуешь варить...»
Сумерки синим дымом начинают густеть, красивые глаза свекрови кажутся черными.
Я размышляю о том, как мне повезло с этой женщиной: прожив сложную жизнь, она помнит своих мужчин. И знает, что не святая. И потому у нас прекрасные отношения...
/Ила Опалова/