Опубликовано: Вопросы истории естествознания и техники. 2006. № 1. С. 3-51. Интернет-версия.
К. О. РОССИЯНОВ
ОПАСНЫЕ СВЯЗИ: И. И. ИВАНОВ И ОПЫТЫ СКРЕЩИВАНИЯ ЧЕЛОВЕКА С ЧЕЛОВЕКООБРАЗНЫМИ ОБЕЗЬЯНАМИ *

В феврале 1926 г. советское правительство и Академия наук СССР командировали в Африку крупнейшего специалиста в области искусственного осеменения домашних животных профессора Илью Ивановича Иванова (1870–1932). Целью поездки была постановка опытов искусственного оплодотворения самок шимпанзе семенем человека. Скрещивания намечалось провести в обезьяньем питомнике, который незадолго до этого был организован парижским Институтом Пастера в местечке Киндия во Французской Гвинее; планы Иванова были поддержаны директором института Эмилем Ру (Emile Roux) и его заместителем Альбером Кальметтом (Albert Calmette). Но из-за многочисленных препятствий, – в первую очередь, из-за сложности работы в неприспособленной для лабораторных исследований обстановке экваториальной Африки – Иванов оказался не в состоянии осуществить задуманные опыты в полном объеме, так и не получив убедительных доказательств ни «за», ни «против» возможности рождения гибридов человека и человекообразных обезьян. По возвращении в Советский Союз осенью 1927 г. Иванов намеревался продолжить опыты в созданном вскоре после его поездки питомнике обезьян в Сухуми, а их проведение даже было включено в проект первого пятилетнего плана питомника. Однако 13 декабря 1930 г. Иванова арестовали, после многомесячного заключения отправили в ссылку в Алма-Ату, где он 20 марта 1932 г. скоропостижно умер от кровоизлияния в мозг. В результате опыты остались незавершенными, а история африканской экспедиции была на долгое время забыта.
В немногочисленных публикациях, посвященных опытам Иванова, бросается в глаза любопытная особенность. Иванов предстает в них либо как серьезный ученый, но тогда нравственное измерение его исследований не рассматривается вовсе, либо, напротив, на первый план выдвигается аморальность опытов, но самого Иванова трактуют тогда как шарлатана, отказываясь видеть в его работах какое-либо научное содержание. Занять иную позицию и не возводить «китайской стены» между научным содержанием опытов и их моральной оценкой намного сложнее. Иванов был бесспорно крупным ученым, а опыты его представляли важный научный интерес как с позиций того времени, так и нашего. Но, соглашаясь с мнением о значимости исследований Иванова, мы в то же время не можем отделаться от вызываемого ими чувства отвращения. И сразу же сталкиваемся с главной, на наш взгляд, проблемой: интуитивное убеждение в аморальности скрещиваний не подкрепляется ясными этическими доводами. «Успех» опытов принес бы настолько очевидное доказательство близости двух видов друг к другу, что мы не могли бы больше считать шимпанзе (а скорее всего, и других антропоидных обезьян) животными. Осуждая подобные эксперименты, мы исходим из представления о кардинальном различии, о «пропасти» между человеком и животным, но правильно ли тогда – вершить суд над исследованиями, свидетельствующими о том, что «пропасти»-то и нет, что ее можно в любую минуту «засыпать»?
Если граница между человеком и другими видами не является более непосредственно «данной» и натуралистически очевидной, то она должна быть осознана и понята как необходимая нравственно. Однако обосновать представление о жестко фиксированной и абсолютно непроницаемой границе в современном мире чрезвычайно трудно. Идея человеческого общества как замкнутой «корпорации» представляет очевидный контраст тому процессу размывания «естественных» границ, что медленно, но неуклонно происходит внутри самого человечества. Разнообразие признается ныне безусловным благом, но столь же безусловно и право личности на изменение собственной идентичности, – культурной, религиозной, национальной, гендерной, половой. А значит, принадлежность к той или иной человеческой общности определяется не только и не столько «фактом рождения», сколько личным выбором, актом добровольной самоидентификации.
С другой стороны, нетрудно заметить, что аналогичный процесс совершается и в природе: созданные человеком и уже повсеместно распространенные трансгенные, или генетически модифицированные организмы, в геном которых искусственно включены чужеродные гены, взятые у других видов, заставляют задуматься о «естественности» межвидовых границ, поскольку дальнейшее их существование становится вопросом удобства, «инженерного расчета» или простой человеческой прихоти. Так стоит ли упрямо настаивать на абсолютной неприкосновенности границы, которая отделяет человека от других видов, коль скоро идея «естественного порядка» и «естественных границ» все больше и больше теряет свой смысл? Если идея эта не обладает обязательной силой ни для мира человека, ни для мира природы, то почему неколебимой должна оставаться граница, отделяющая оба этих мира друг от друга?
Особенно актуальными эти вопросы становятся потому, что нам, возможно, предстоит столкнуться с повторением подобных экспериментов в той или иной форме в будущем, учитывая стремительное развитие генетической инженерии и клеточной биологии. Наиболее «обещающей» в этом отношении выглядит методика создания межвидовых химер, заключающаяся в искусственном соединении и «перемешивании» зародышевых клеток двух разных видов на ранней стадии эмбрионального развития. Недавно американскому исследователю И. Вайсману (I.Weissman) удалось вывести мышей-химер, у которых примерно один процент мозговых клеток (нейронов) происходит от клеток человека. При этом пожелавший увеличить долю человеческих клеток Вайсман сам же и обратился в университетскую комиссию по биоэтике с просьбой указать, какая доля человеческих клеток в мозгу мышей этически допустима! Между тем специалисты по биоэтике – авторы недавно опубликованной статьи, посвященной созданию химер человека и животных, – не смогли найти ясных этических аргументов. И, выступая против проведения таких экспериментов, ограничились лишь указанием на «нравственное замешательство», которое опыты, по их мнению, неминуемо вызовут. Тем самым на проведение подобных опытов предлагается наложить своего рода мораторий, но нравственный смысл его остается неясным, и вряд ли поэтому запрет сможет продержаться сколько-нибудь долго.
Понимая, что общий вектор развития ставит «естественные» границы под вопрос, мы не можем не сожалеть об утрачиваемом при этом контексте, в рамках которого отделяющая нас от других видов граница могла быть осмыслена как этически обязательная. Еще во времена Иванова контекст этот сохранялся в большей степени, чем сегодня, и это значит, что история его опытов приобретает особую цену. Анализируя отношение к этим исследованиям современников и не соглашаясь с отжившими, продиктованными временем стереотипами и табу, нам следует в то же время попытаться отыскать и «крупицы» подлинного нравственного смысла. Потому что иначе, если у чувства отвращения не найдется опоры за пределами него самого, то чувство это и вправду лишь обреченный на исчезновение пережиток. Ведь выбор, в конечном счете, заключается вовсе не в том, «противно» ли это или «не противно», - ставить опыты искусственного скрещивания человека и обезьяны. (Как можно собственное чувство сделать обязательным для другого? И разве можно испытывать отвращение «по обязанности»?) Запрет опытов возможен лишь в том случае, если опирается на рациональные, убедительные аргументы. И если подобных аргументов нет, то «чувства» придется «держать при себе» как абсолютно личное дело.
Следует признать, что наши интуитивные реакции не являются чем-то вечным и неизменным. Рассматривая в первой главе ранние работы Иванова в области искусственного осеменения домашних животных, мы становимся свидетелями того, как очевидное, интуитивно понятное различие между «естественным» и «противоестественным» теряет постепенно всякую силу. Но когда речь заходит об опытах скрещивания человека с обезьянами, то отказаться от старого противопоставления мы, похоже, не можем, – именно потому, что хотели бы видеть границу между человеком и другими видами «естественной», и следовательно, навеки узаконенной. В то же время, с точки зрения современной науки, экспериментальные исследования не могут быть «неестественными», ибо направлены на установление истины – единственной доступной нам «сути» вещей. Поэтому столь важным представляется вопрос, к решению которого мы переходим во второй главе: как все-таки относились к опытам скрещивания ученые, - коллеги Иванова в Советском Союзе и в Европе?
В третьей главе сценой действия становится тропическая Африка, где не только живут и размножаются обезьяны, но и процветают расистские стереотипы. Эти стереотипы накладываются у Иванова на восприятие подопытных шимпанзе, что придает отделяющей человека от других видов границе определенный смысл, - и смысл этот продиктован убеждением в «естественности» и очевидности границ, существующих между самими людьми. Ситуация кардинально меняется в следующей главе, в которой, рассматривая дальнейшие планы Иванова, мы снова переносимся в Советский Союз, –теперь уже конца 20-х гг., стремительно освобождающийся от унаследованных от «старого» общества социальных перегородок, культурных табу и «буржуазных предрассудков» и превращающийся в широкое поле культурных и социальных экспериментов.
Интуитивное убеждение в аморальности опытов, для которого мы пытаемся найти рациональное обоснование, не должно превращаться в интеллектуальную пристрастность и блокировать альтернативную постановку вопроса: что если опыты гибридизации человека с человекообразными обезьянами не только важны с точки зрения науки, но и заключают в себе положительное нравственное содержание? Эта проблема оказывается в центре внимания в пятой главе, в которой эксперименты получения гибридов анализируются с точки зрения современных дискуссий об этике отношений с другими биологическими видами. И только после этого, в заключении, мы можем, наконец, подвести итог размышлениям о смысле: искусственно сконструированном или подлинном? - который склонны связывать с последней остающейся в современном мире «естественной» границей.
1. Искусственное осеменение и проблема «догоняющего развития»
И. И. Иванов вошел в историю как пионер массового применения искусственного осеменения в животноводстве. Благодаря его деятельности, метод начал широко использоваться в России еще до Первой мировой войны, т. е. на 25–30 лет раньше, чем в странах Европы и Америки . Так что же позволило Иванову вывести «отсталую» царскую Россию в мировые лидеры? Причины, как увидим, во многом схожи с теми, что обусловили проведение опытов гибридизации в 1920-е гг. Необычные, неординарные, а некоторым казавшиеся откровенно дикими, идеи Иванова находили поддержку у патронов: царских бюрократов до революции и большевиков после нее, – как раз благодаря острому ощущению отсталости и желанию во что бы то ни стало ее преодолеть, догнать развитые страны, действуя при этом «сверху» и опираясь в том числе на достижения науки и техники.
Значение работ Иванова подчеркивается и тем, что искусственное осеменение явилось первой репродуктивной технологией из ставших доступными человечеству. Как отмечали историки, самым, возможно, главным результатом развития подобных технологий следует считать изменение наших представлений о «естественном», «очевидном», «само собою разумеющемся». Вопросом вопросов, разумеется, является то, насколько глубоко происходящие изменения могут влиять на подлинные, аутентичные реакции нашего «я». Как мы увидим, люди не сразу смирились с использованием «неестественного» приема искусственного осеменения в животноводстве и медицине, однако опыты скрещивания человека с обезьянами все еще представляются не просто необычными, но внутренне неприемлемыми. Следует ли думать, что это лишь затянувшийся «переходный этап»?
И. И. Иванов родился в 1870г. в городе Щигры Курской губернии в семье надворного советника, чиновника губернского казначейства. По окончании в 1896 г. Харьковского университета, где молодой Иванов изучал физиологию животных, он за свой счет отправился в заграничную поездку, в ходе которой прошел, в частности, теоретический и практический курсы бактериологии в Институте Пастера в Париже. Однако вскоре интересы его приняли иное направление, и, когда в 1898 г. Иванов вернулся в Петербург, предметом его исследований стала физиология размножения, которой он начал заниматься в лаборатории известного биохимика М. В. Ненцкого в Императорском Институте экспериментальной медицины (ИЭМ). Несколько позднее он стал проводить свои эксперименты и в лаборатории И. П. Павлова, освоив, в частности, павловскую фистульную методику и применив ее к изучению половых желез млекопитающих, а также в Особой зоологической лаборатории Академии наук под руководством всемирно известного эмбриолога А. О. Ковалевского .
Уже очень рано его эксперименты оказались связаны с методом «искусственного осеменения», или, как предпочитали тогда говорить, «искусственного оплодотворения», дальнейшее развитие которого и стало, в сущности, основным делом его жизни. Значение работ Иванова в этой области оттеняется крайне скромными масштабами применения метода не только в тогдашнем животноводстве, но даже и в медицине: хотя он использовался там для борьбы с бесплодием с конца XVIII в., однако число рожденных детей не превысило к 1911 г., согласно литературным данным, 51 . И, разумеется, в медицинской практике нельзя было рассчитывать на широко проводимые эксперименты, которые позволили бы планомерно совершенствовать методику, – эта возможность открылась для Иванова, когда он решил работать в практическом животноводстве (в первую очередь, коневодстве), используя искусственное оплодотворение для быстрого размножения ценных пород домашних животных .
Но если у академических ученых работы Иванова вызывали большой интерес и перед ним по-прежнему были открыты двери их лабораторий, то применение метода в животноводстве натолкнулось на сопротивление практиков – специалистов в области зоотехнии и разведения домашних животных. В России, как впрочем и в других странах, среди животноводов (а также широкой публики) были распространены опасения, что «неестественные» в данном случае условия размножения приведут к появлению слабого и нежизнеспособного приплода, а возможно, и к вырождению. И можно ли лишить домашних животных «секса», разорвать «естественную» связь между «ощущениями» и физиологической функцией, не вызвав этим каких-то весьма серьезных последствий? И здесь потребовался длительный переходный период, прежде чем это представление стало восприниматься как нелепый, ни на чем не основанный предрассудок. Даже в 1920–1930-е гг. некоторые коннозаводчики все еще верили, что если в обычной практике использование искусственного осеменения допустимо, то для получения «выдающихся» представителей породы оно абсолютно не подходит, ибо в этом случае необходимо известного рода «вдохновение», - особое психическое состояние обоих родителей .
Об атмосфере, сложившейся вокруг исследований Иванова, напишет его младший современник и ученик – видный эмбриолог М. М. Завадовский, подчеркивая враждебность к его работам специалистов-зоотехников и животноводов, полагавших,

что техника искусственного осеменения имеет противоестественный характер […] Я впервые в жизни столкнулся с проявлением резкой борьбы с прогрессивным делом в области науки […] Люди старых консервативных взглядов незаконно, грубо и логически неоправданно готовы были очернить человека только потому, что достигнутые им результаты противоречили их привычным представлениям о природе вещей. А Иванов, подобно Давиду, боролся с могучим Голиафом суеверия, самоуверенности, консерватизма и устоявшихся традиций. Уже позднее, наблюдая за этим небольшого роста человеком с седым венцом волос на голове и с внимательно глядящими серо-голубыми глазами на тонком, худом лице – с глазами, которые выражали опасение, что сейчас последует нападение, я нередко думал: “Как он одинок! Каким чудом этот сутулящийся, физически слабый человек держит ту тяжесть, которую он сам возложил на свои плечи. Какую веру в свое дело нужно было иметь, чтобы выносить это одиночество, невнимание, подчас пренебрежение” .

И все же история исследований Иванова была не только историей непонимания и одиночества, но и успеха, победы над «предрассудками». В 1909г. он смог организовать собственную лабораторию – так называемое «Физиологическое отделение» Ветеринарной лаборатории, состоявшей, в свою очередь, при Ветеринарном управлении МВД. Именно ветеринары (а не специалисты в области зоотехнии) стали основными проводниками и распространителями метода. И объяснялось это не только централизованной организацией правительственной ветеринарии, но и тем, что в Ветеринарной лаборатории существовала система регулярно проводившихся «повторительных курсов» (что-то вроде нынешних курсов повышения квалификации), на которые приглашались специалисты, состоявшие не только на правительственной, но и на земской службе. Успеху в немалой степени способствовало и то, что Иванов смог упростить инструменты для искусственного осеменения, сделав возможным применение их в полевых условиях. А Главное управление государственного коннозаводства, заинтересованное в улучшении кадра кавалерийских лошадей, пошло даже на то, что согласилось за свой счет приобретать наборы этих инструментов и бесплатно высылать желающим. Всего к 1914 г. на свет благодаря искусственному осеменению появилось 6804 лошади, на юге России также проводились массовые опыты на овцах .
Но чьей же помощи был обязан Иванов успехом в столь масштабном деле, – успехом, достигнутым вопреки экспертам-зоотехникам, а, с другой стороны, поколебавшим традиционные представления о «естественном» размножении, которое свелось теперь к простому соединению двух клеток? При организации лаборатории (Физиологического отделения) он прибегнул к связям в академической среде, – в его поддержку выступили видные ученые: И. П. Павлов, а также возглавивший после смерти Ковалевского Зоологическую лабораторию АН В. В. Заленский и профессор зоологии Петербургского университета (впоследствии академик и ректор университета) В. М. Шимкевич. Опираясь на полученные от Павлова, Заленского и Шимкевича письма, начальник Ветеринарного управления В. Ф. Нагорский – один из передовых русских ветеринаров, еще в 1880-е гг. участвовавший в создании первых русских сибиреязвенных вакцин, – смог в 1908г. добиться отпуска необходимых для открытия Физиологического отделения средств. Важно также, что Нагорский находился, по-видимому, в хороших отношениях с тогдашним министром внутренних дел и председателем Совета министров П. А. Столыпиным .
Любопытно, – и здесь мы, возможно, подходим к самому главному, – что применение искусственного осеменения не являлось, судя по всему, экономически оправданным: метод окупался только тогда, когда не учитывались бoльшие в данном случае затраты труда и времени ветеринара. Зато очень важным, если не решающим, доводом становится для Иванова сравнение русского животноводства (прежде всего коневодства) с европейским. Ведь именно русская отсталость – доля породистых лошадей была в десятки раз ниже, чем на Западе, составляя, по расчетам Иванова, всего 0,86% – делала искусственное осеменение столь важным делом, позволяя получать от одного производителя значительно больше потомства. И новый метод открывал, по словам Иванова, путь к «массовому улучшению» скота в относительно короткие сроки . Успех метода зависел тем самым от активных, не считающихся со скорой выгодой усилий государства, позднее поддержанных специалистами ряда земств. Именно по этой причине Россия и в самом деле опередила Запад, где широкое использование искусственного осеменения началось в конце 30-х гг., когда оно стало экономически оправданным в молочном животноводстве.
Таким образом, интуитивное убеждение в неестественности искусственного осеменения отступило не столько под прямым воздействием научных достижений и открытий, сколько перед лицом политических обстоятельств, – активной вовлеченности государства и нового поколения администраторов и специалистов, заинтересованных в ускоренной модернизации страны и ради этого ищущих поддержки у науки. Также и государственные расходы на сельскохозяйственную науку в целом существенно выросли именно при Столыпине , с фигурой которого оказался связан курс на модернизацию «сверху» и циничная политика разрушения общины – после того как «патриархальный» русский крестьянин из «естественного» союзника монархии превратился в источник прямой политической угрозы.
Поначалу, как вспоминал Иванов, использование искусственного осеменения натолкнулось на враждебное отношение крестьян, считавших его делом «богопротивным». Но очень скоро, как только крестьянам стало ясно, что они и вправду могут получить лучший приплод, они не только приняли новый метод, но даже стали предпочитать его естественной случке . И в самом деле, ведь никаких твердых, осознанных убеждений, сравнимых хотя бы с профессиональными «принципами» специалистов-животноводов, за сопротивлением не стояло. Не на этом ли полученном опыте преодоления народных предрассудков основывалась и более поздняя высокомерная уверенность Иванова в том, что, демонстрируя «массам» гибрид человека и обезьяны, можно отучить их от «предрассудков» религиозных? И не чувство ли культурного превосходства над «темным», не сознающим вполне собственного блага народом роднило Иванова с его патронами в правительстве, – как до революции, так и после?
Уже очень рано Иванов готов был пойти и дальше в разрушении традиционных разграничений между «естественным» и «неестественным». Выступая в 1910 г. на Международном зоологическом конгрессе в Граце (Австро-Венгрия), он предположил, что искусственное оплодотворение может быть использовано как для скрещивания различных видов животных между собою, так и для гибридизации человека с человекообразными обезьянами. Применение метода позволило бы, по его выражению, «снять» моральные возражения, а любая возможная критика моральной стороны этих опытов представлялась Иванову абсолютно вздорной. Ведь не человек же соединяется с обезьяной, а их клетки. Как же соединение двух клеток может быть безнравственным?
Впрочем, найти в то время для подобного плана поддержку было действительно нелегко. Хотя никакой атеистической пропаганды у него тогда еще и в мыслях не было, но основным препятствием, согласно более позднему признанию Иванова, была предсказуемая реакция церкви с ее неколебимой убежденностью в Божественном происхождении человека и его достоинства. Впрочем, у Иванова, а также нескольких его сотрудников была в то время и масса других занятий. В частности, в предвоенные годы у него появился еще один патрон, не связанный с государством и бюрократией, – крупный помещик и пионер природоохранного движения в России Ф. Э. Фальц-Фейн, владелец и создатель знаменитого заповедника Аскания-Нова, который разрешил Иванову организовать в заповеднике специальную зоотехническую станцию на правах филиала петербургской лаборатории. С помощью искусственного оплодотворения Иванов смог получать гибриды между различными, не скрещивающимися, как в естественных условиях, так и в неволе, видами млекопитающих и птиц, представителей которых он мог во множестве найти в заповеднике и в зоопарке Фальц-Фейна .
Идея же гибридизации человека и обезьяны вышла на первый план после того, как по всей системе практических и научных работ Иванова был нанесен страшный удар. Уже в 1914 г. практика искусственного осеменения сильно пострадала из-за призыва мужчин-ветеринаров в армию. Разразившаяся вскоре революция заставляет Иванова стоически претерпевать разнообразные трудности. «Я всегда, – напишет он позднее, – держался того мнения, что в бурю лучше всего пересидеть, хотя бы под лопухом, но ни в коем случае не выходить, разумеется, если только ты не ищешь сам бурь» . Однако вскоре после переезда Ветеринарной лаборатории в 1918 г. в Москву Иванов по неясным причинам был вынужден оставить созданное им Физиологическое отделение и на пустом месте, в условиях полной разрухи создавать новую лабораторию – Центральную опытную станцию размножения домашних животных при Наркомземе. В то же время в планах большевиков науке и технике отводилось большое место, и это внимание к науке только усиливалось своего рода марксистским «комплексом отсталости», ибо им, «авангарду рабочего класса», пришлось по иронии судьбы действовать в стране, в которой подавляющее большинство населения составляли «отсталые» крестьянские массы. Уже в 1921г. – сразу после страшной разрухи! – советское правительство стало посылать за границу ученых для приобретения научной литературы и приборов. По постановлению Совнаркома (СНК) был командирован и Иванов для закупки инструментов для искусственного осеменения . Во время состоявшейся в 1922 г. заграничной поездки Иванов после почти десятилетнего перерыва посетил Германию и Францию, задержавшись в Париже, где нашел теплый прием в Институте Пастера, в котором, в частности, обрел пристанище эмигрировавший из России его близкий друг, известный иммунолог С. И. Метальников.
В апреле 1922 г. в письме, отправленном из Парижа довоенному знакомому, американскому биологу Р. Перлу, Иванов напишет о планах искусственного осеменения обезьян спермой человека, а также о поисках финансовой поддержки этих планов в Европе и в Америке. Важным было, по-видимому, то, что этот план предстояло осуществлять в Африке, поскольку научная и практическая работа в России была еще сильно затруднена. Известную роль сыграл, скорее всего, и возраст, а также развивавшаяся болезнь сердца (грудная жаба), – Иванов понимал, что время активной работы в науке близится к концу и что если он хочет что-то еще сделать, то не имеет права ждать. (Кто бы мог сомневаться, что описание гибрида вошло бы во все учебники?)
В дальнейшем намеченная программа исследований фигурирует уже в несколько измененном виде: опыты скрещивания предполагается поставить не только между обезьянами и человеком, но и между различными видами человекообразных обезьян. И поразительно, что еще через два года проект соглашается поддержать Пастеровский институт, когда Иванов вновь останавливается там во время очередной командировки за границу. В письме Иванову от 12 июня 1924 г. директор института, бывший соратник самого Пастера Эмиль Ру, а также его заместитель Альбер Кальметт характеризуют эти опыты как «возможные и желательные». (В еще одном отзыве, написанном через год, А. Кальметт от своего имени поддержит эксперименты даже в более энергичных выражениях и напишет об их «мировом значении».) Ру и Кальметт согласились предоставить необходимых для опытов шимпанзе, имевшихся в обезьяньем питомнике, организованном незадолго до этого в местечке Киндия во Французской Гвинее, однако денег на поездку и опыты дать не смогли .
9 июня 1924 г. В. И. Вернадский, будучи также в это время в Париже, оставляет в дневнике благожелательную запись о встрече с Ивановым и – как о самом обычном деле – об опытах скрещивания человека с обезьяной, замечая: «Большевики очевидно ему дадут деньги» . И действительно, надежды Иванова, на протяжении всей жизни остававшегося религиозно индифферентным, связаны теперь с тем, что он пытается эксплуатировать атеистические идеи большевиков, драматически усиленные их «комплексом отсталости», – страхом перед «темными» массами. 17 сентября 1924 г. Иванов пишет из Берлина докладную записку наркому просвещения А. В. Луначарскому и просит оказать финансовую поддержку в размере 15 тысяч долларов для проведения опытов гибридизации – «в интересах русской науки и пропаганды естественно-исторического мировоззрения в массах» .
Поскольку Иванов и его станция размножения домашних животных Наркомпросу подчинены не были, то к докладной записке был приложен не только отзыв Ру и Кальметта, но и письмо к Луначарскому уполномоченного Наркомпроса при Берлинском торгпредстве профессора С. А. Новикова. По его мнению, результаты опытов «смогут быть использованы в борьбе против идеализма и витализма», а также в «научно-материалистической (антирелигиозной) пропаганде».
Но эти доводы не только не убедили беспартийного эксперта – рецензента проекта в Главнауке Наркомпроса, куда проект и все документы поступили от Луначарского, – профессора Н. А. Иванцова, но как будто и вызвали у него раздражение. Иванцов отметил, что
кроме скандала, который будет несомненно использован в самых разнообразных направлениях, и брошенных на ветер денег ничего не получится. […] не лучше ли истратить эти деньги, при нашей бедности, на что-либо иное, легче осуществимое, как в отношении новых научных завоеваний […] так и в отношении распространения уже имеющихся положительных научных знаний в народных массах, которое будет лучшим орудием борьбы с религиозными предрассудками, чем сомнительные по своей успешности и крайне дорого стоящие эксперименты получения помесей между человеком и обезьянами путем искусственного оплодотворения.

С Иванцовым полностью, по его словам, согласился и заведующий Главнаукой старый член партии Ф. Н. Петров, в результате чего в поддержке Иванову было отказано. В официальной же записке, которую Главнаука направила в итоге в Наркомпрос, говорилось:

…Главнаука относится отрицательно при настоящей политической конъюнктуре к самой постановке опытов искусственного скрещивания человека с обезьяной, так как эти опыты могут вызвать совершенно обратный эффект со стороны широких масс .

Но поразительно, что даже выступая против опытов, – считая их для пропаганды атеизма бесполезными или вредными, – большевики ни слова не говорят об их этической уязвимости. И эта сторона дела ими нацело игнорируется. Но почему? Было ли это связано с их политическими воззрениями, требовавшими отказа от «старой» морали? Или этическим сомнениям и вправду нет места, коль скоро опыты скрещивания не предусматривают непосредственного, полового контакта человека и животного? – вот проблема, которая с этого момента начинает нас занимать.
Фактические же обстоятельства дальнейшего прохождения проекта «по инстанциям» таковы. Летом или осенью 1925 г. план Иванова решает поддержать Николай Петрович Горбунов, управляющий делами Совнаркома и один из наиболее видных организаторов советской науки в 20-е гг., который на протяжении последующих пяти лет будет неизменно помогать начинаниям Иванова. Химик-технолог по образованию он на всю жизнь сохранил серьезный интерес к науке. А его связи в партии и правительстве (в 1917–1920 гг. он был секретарем председателя Совнаркома В. И. Ленина) предоставляли колоссальные возможности для ее поддержки. Своим влиянием он был обязан и самой должности: согласно существовавшему положению, все решавшиеся на заседаниях СНК вопросы рассматривались по представлению управляющего делами. 21 сентября 1925 г. Горбунов вносит проект Иванова в повестку дня Финансовой комиссии СНК, которая рекомендует из средств возглавляемого Горбуновым Управления делами ассигновать 10 000 американских долларов Академии наук. Однако деньги эти можно было использовать, как мы бы сейчас сказали, исключительно «целевым образом» – для финансирования экспедиции Иванова в Африку. (При этом согласие самой Академии предполагалось получить позднее.) Через несколько дней решение было утверждено членом Политбюро, заместителем председателя Совнаркома и председателем Совета труда и обороны (СТО) Л. Б. Каменевым, который 25 сентября сообщил об этом на заседании СТО .
Так что же привлекло в этих опытах Горбунова? Возможность использовать их в качестве орудия антирелигиозной пропаганды среди «отсталых масс» или важность с точки зрения науки? К сожалению, мы не располагаем перепиской между Горбуновым и Ивановым, относящейся к этому времени, тогда как стенограммы заседаний СТО до сих пор остаются для исследователя недоступными. Однако вот что интересно: в связанных с экспедицией Иванова архивных материалах нет и намека на то, что гибрид, если бы был получен, предназначался для каких-то «секретных» целей. (В этом отношении можно было бы, например, подумать о неких медицинских опытах.) Напротив, успешная гибридизация рассматривалась как важное достижение само по себе, что предполагало, а не исключало публичность – предъявление «результата», в данном случае гибрида, общественности: будь то «чистая», научная публика, либо «темные» народные массы. И Горбунов прямо упоминает об этих опытах в переговорах, которые в октябре 1925 г. ведет в Париже с французскими учеными С. Леви и П. Ланжевеном об установлении культурного и научного сотрудничества между Францией и СССР. Всесоюзное общество культурной связи с заграницей (ВОКС) помещает заметку об экспедиции в своем предназначенном для заграницы бюллетене. Наконец, несколько публикаций о намеченных Ивановым опытах появляется в советской печати .
Таким образом, Горбунов безусловно отдавал отчет в резонансе, который эксперименты вызовут в случае положительного исхода, но вовсе его не боялся и не пытался избежать, засекретив опыты, – напротив, сама эта огласка мыслилась не как скандал, не как раскрытие «постыдной тайны», а, скорее, как торжество советской науки, тем более знаменательное, что страна только недавно вышла из разрухи. Иванов же специально подчеркивал, что опередить европейскую науку возможно: ученые Запада признают за его опытами «исключительно важное научное значение», но не решаются приступить к ним сами из-за «неприемлемости этих опытов с точки зрения общепринятой морали и религии» .
Очевидно, что Иванов исходил из готовности большевиков «общепринятой моралью» пренебречь. Эта готовность следовала из более широкой постановки вопроса: скептического и даже враждебного отношения к идее «вечных» нравственных ценностей, ведь сам «автоматизм» восприятия узких, преходящих истин и ценностей как незыблемых, «естественных» и всеобщих был, по их мнению, воспитан классовым обществом. Подобная «деконструкция» зачастую воспринималась как «деструкция», – разрушение морали вообще; но ведь многое из того «вечного» и общечеловеческого, что было в Советском Союзе «выброшено за борт», вполне того заслуживало. Так, рассуждения о святости брака и семьи сочетались в царской России с юридическим неравенством мужчины и женщины и с безусловно жестоким отношением к внебрачным детям. При этом настороженное отношение к идее «абсолютных» нравственных ценностей было в 1920-е гг. распространено и среди прогрессивно мыслящих ученых Европы. Английский биолог Дж.Б.С.Холдейн, возможно, первым обратил внимание на то, что если новые технические возможности, появляющиеся у человека в результате биологических открытий, не укладываются в привычные нравственные рамки, то нет никакого смысла идти на попятный, не задавшись сначала вопросом о смысле ограничений и запретов. «Мы должны, - писал он, - научиться не принимать традиционную мораль слишком всерьез.»
Так есть ли в запрете на нарушение границы между человеком и животным что-то от подлинной – а значит, рационально обоснованной, «объяснимой» – морали? Возможно, стоит лишь посильнее толкнуть «дверь», отделяющую человека от других видов, и обнаружится, что она не заперта: коль скоро нам под силу разрушить границу, то почему, исходя из каких общих принципов, должны мы уважать ее как «естественную»? Быть может, само восприятие этой границы как абсолютной и нравственно неприкосновенной есть лишь увеличенная проекция, чудовищно раздувшаяся «тень» наших собственных представлений о неизбежности социальных иерархий и перегородок, для которых при этом необходима какая-то внешняя, «естественная», «от века данная» точка отсчета.
Но прежде, чем спорить или соглашаться, следовало бы прислушаться к мнению ученых, рассмотрев отношение к опытам в научной среде.
2. Недостающее звено эволюции
Даже в наш век «большой науки» научные исследования все еще воспринимаются как личный поиск истины. Поэтому, анализируя отношение к исканиям Иванова со стороны других ученых, мы, возможно, сумеем приблизиться и к пониманию заинтересовавшей нас проблемы: почему опыты скрещивания человека с обезьяной могли восприниматься как «освобождение» личности, а не как «унижение» ее человеческого достоинства? Проблема достоинства тесно связана с попытками придать понятию «человек», – разумеемого как своего рода коллективный субъект, – положительное нравственное содержание. Но, чтобы санкционировать запрет на разрушение или размывание видовой границы, понятие это должно быть либо предельно ясным и «прозрачным», либо репрессивным, предполагающим послушное принятие того, что утверждается общественным мнением или «начальством». Однако обязательно ли тогда это общее, «родовое» содержание для мыслящей личности, которая может ведь и не согласиться с предписываемым ей определением собственной, «человеческой» сущности? И не лучше ли не иметь совсем никакого «общего содержания», чем иметь такое, насильственно навязанное?
Как утверждал Великий инквизитор в романе Ф.М.Достоевского «Братья Карамазовы», наполнить существование человечества смыслом и сплотить его в единое целое могут только три силы – «чудо, тайна и авторитет». Подобной «тайной» стало само происхождение человека, после того как для проблемы было найдено научное решение. Нападки представителей религиозной ортодоксии на теорию Дарвина воспринимались многими не только как посягательство на свободу научного исследования, но и как отрицание независимости критического суждения вообще, в том числе нравственного. И тот, кто, отвергая религиозные представления о существующей между человеком и животным пропасти, пытался перебросить поверх различий «мост», смотрел на себя как на выступающего за свободу и суверенные права личности. Одной из ставок в этой борьбе стала и проблема гибридизации человека и обезьяны, которая в начале ХХ в. стала привлекать к себе внимание биологов даже и вне зависимости от споров с клерикалами .
Согласно представлениям, высказанным Чарльзом Дарвином в «Происхождении человека и половом подборе» (1871 г.), у человека и человекообразных обезьян должен был существовать общий, позднее вымерший предок, а стало быть, промежуточные, связующие звенья могли сохраниться в виде ископаемых остатков. О них, однако, известно было совсем немного. Так, долгое время единственным «претендентом» на эту роль был неандерталец, кости которого были обнаружены в 1857 г. и фигурировали еще в известной книге Томаса Гексли, обосновавшего в 1863 г. анатомическую близость человека к человекообразным обезьянам. В 1891 г., следуя, в свою очередь, представлению знаменитого немецкого зоолога и эволюциониста Эрнста Геккеля (1834-1919) о возможной эволюционной связи между человеком и азиатскими обезьянами, на Яву отправился голландский врач и анатом Эжен Дюбуа (Eugene Dubois), который вскоре открыл там остатки питекантропа, еще более примитивного существа, чем неандерталец. Геккель приветствовал эту находку как открытие связующего звена между человеком и его предками. Последнее, однако, многими оспаривалось, и возражения эти в начале ХХ в. еще более усилились. Насколько животрепещущей была тема «связующих звеньев», можно судить по тому, что на протяжении нескольких десятилетий никаких новых серьезных находок сделано не было. Так называемый «родезийский человек», а также австралопитек и синантроп были открыты только в 1920-е гг.
И планы скрещивания человека и обезьяны могут быть поняты как реакция отдельных ученых на переживавшиеся дарвиновской теорией трудности. Так, упоминавшийся выше профессор-зоолог В. М. Шимкевич, который еще в начале ХХ в. обсуждал, по-видимому, свои идеи с Ивановым, писал (и, между прочим, в таком широко известном издании, как Словарь Брокгауза и Ефрона), что, поскольку для решения вопроса о предках человека «нам недостает переходных форм, некоторые указания можно надеяться получить путем скрещивания человека с антропоморфными обезьянами, что… станет возможным с усовершенствованием приемов искусственного оплодотворения» .
На рубеже веков были также получены новые поразительные данные о биологической близости человека и человекообразных обезьян: образцы взятой у них крови, исследованные при помощи только что появившихся и еще не вполне совершенных серологических методов, оказались практически неотличимы друг от друга. Тогда же Г. Фриденталь – один из ученых, занимавшихся сравнительным изучением крови разных видов животных и человека, – пришел к выводу о том, что члены подотряда Anthropomorphae, включающего человека и человекообразных обезьян, могут дать потомство при скрещивании: ведь если клетки их крови столь похожи, то сходны должны быть и половые клетки .
В 1908 г. осуществить скрещивание человека с человекообразными обезьянами предложил голландский натуралист из Маастрихта Г. М. Б. Мунс, который специально познакомился с методикой искусственного осеменения у практиковавшего в том же городе врача-гинеколога. В отличие от предшественников, высказывавшихся о проблеме бегло, он посвятил ей специальную брошюру, причем претенциозность названия: «Истина. Экспериментальные исследования о происхождении человека» подчеркивала, что обращается он не только и не столько к ученым, сколько к широкой общественности. Причина была проста: как объяснял сам Мунс, возбудить интерес в публике он намеревался, чтобы собрать средства, необходимые для задуманной им (но так и не состоявшейся) экспедиции во Французское Конго. Ведь именно там Мунc планировал осуществить опыты искусственного осеменения горилл и шимпанзе спермой человека. Об этом плане он еще в 1905 г. написал Э. Геккелю, который, в свою очередь, выразил надежду на успех, посчитав его «возможным» и сославшись при этом на результаты серологических исследований. Одобрительно отнесся к предприятию Мунса ученик и ближайший соратник Геккеля Л.Плате, который в рецензии на сочинение Мунса «от всего сердца» пожелал автору удачи.
Согласно Плате, положительный исход опытов стал бы еще одним и на этот раз абсолютно наглядным доказательством правильности дарвиновской теории происхождения человека, убеждая в этом даже далеких от науки людей. И здесь мы неизбежно погружаемся в тот полемический контекст, в котором протекала в то время деятельность Геккеля и его последователей. Ведь именно в полемике с религиозными догмами сложилось его философское мировоззрение, главное место в котором заняло представление об исключительно постепенном характере эволюционных переходов, что лишало идею Творения всякого существенного смысла. Геккель и его сторонники усматривали элементы «психической жизни» у простейших организмов и даже… у кристаллов. В результате дуалистическое различие, пропасть между обладающим душой «человеком» и «животным», а равно между живым и неорганическим миром оказывалась «перекрытой» непрерывной цепью постепенных переходов. И это, делая ненужным Творение, позволяло утвердить идею единства Бога и мира (Геккель не был в строгом смысле слова атеистом). В 1906г. Геккель создает организацию единомышленников, т.н. Союз монистов (Monistenbund). Уже через несколько лет он насчитывает тысячи членов, в числе которых и целый ряд известных ученых (например, В.Оствальд).
При этом проблема происхождения человека стала в Германии начала ХХв. полем битвы между наукой и религией именно потому, что полемика велась не только вокруг философских идей, но и конкретных фактов. Важно, что речь шла не о «душе», которую нельзя обнаружить научными методами, но которая, тем не менее, «существует», а об эмпирически наблюдаемой реальности, - биологическом родстве человека и высших обезьян. Вскоре после основания Союза монистов Геккеля публично обвинят в фальсификации, - в том, что, пытаясь доказать сходство эмбрионального развития человека и близких ему видов животных, он в сделанных им схематических рисунках тенденциозно исказил действительное положение дел. На его защиту в 1908г. выступят с коллективным обращением 46 немецких профессоров. Примерно в это же время клерикально настроенный ученый А.Брасс заявил, что фундаментальные различия между человеком и человекообразными обезьянами якобы заметны даже на клеточном уровне: их яйцеклетки можно безошибочно отличить друг от друга при наблюдении под микроскопом. И эти голословные утверждения задевали не только личное достоинство Геккеля как ученого, но и достоинство научного знания. Неслучайно, он вел уже речь о напоминающей преследования инквизиции травле науки «клерикалами» и «иезуитами», а в вышедшей в 1910г. книге писал «о борьбе не на жизнь, а на смерть», о том, что будет отстаивать истину «до последней капли крови».
Не приходится, по-видимому, сомневаться: увенчайся опыт скрещивания человека с человекообразными обезьянами «положительным» результатом, «успех» приобрел бы особое значение в контексте оспариваемых фактов эволюционной близости между человеком и другими видами животных. То, что в целом Геккель относился к идее скрещивания благожелательно, подтвердилось еще раз, после того как идея была высказана новым автором, Г. Роледером, - сначала на заседании Лейпцигского отделения Союза монистов в 1915г., а затем и в появившейся тремя годами позднее книге. И несмотря на старость и упадок сил, Геккель вполне заинтересованно переписывался с Роледером, разрешив, в частности, посвятить себе книгу. В отличие от Мунса, Роледер был не натуралистом-любителем, а признанным ученым, одним из основоположников немецкой сексологии, и книга его представляла собой уже не памфлет, как у Мунса, а фундаментальную и строго научную монографию. Роледер намеревался провести опыты искусственного осеменения самок шимпанзе семенем человека в немецком питомнике, созданном еще в 1912 г. на острове Тенерифе (Канарские острова). И только тяжелые обстоятельства военного, а затем послевоенного времени сделали его планы невозможными, - из-за бушевавшей в Германии инфляции станция на Тенерифе была закрыта .
И как можно, спрашивал Роледер в своей книге, считать получение гибрида делом неестественным, коль скоро опыты эти позволяют воссоздать те переходные ступени, то богатство форм, которое когда-то существовало в эволюционном промежутке между человеком и обезьяной, но было утрачено в ходе последующей эволюции и вымирания связующих звеньев? Нельзя также относиться к опытам как к безнравственным. Согласно его мнению (близкому, впрочем, к тому, что говорилось ранее Ивановым), аморальным может быть «чувство», - половое влечение к животному; в данном же случае какие бы то ни было ощущения и чувства «выносятся за скобки», поскольку скрещивание проводится посредством искусственного оплодотворения.
Монисты смотрели на себя как на сторонников научного мировоззрения и защитников прав личности, приверженцами же догмы были для них представители религиозных кругов. И все же, веря в сугубую постепенность, абсолютную континуальность эволюционных превращений, они и сами во многом отклонялись от прочно установленного, выдавая в итоге «желаемое за действительное». И в этом смысле идеологическая заданность, – несущая угрозу свободному от каких бы то ни было догм, критическому суждению личности, – бесспорно присутствовала в планах последователей Геккеля: Роледера и Мунса. Совершенно очевидна и другая идеологическая составляющая - присущий Геккелю и его сторонникам доктринальный расизм, который до Второй мировой войны был широко распространен даже в образованной среде. Так, по мнению Роледера, шансы на «успех» возрастут, если в качестве доноров семени выступят местные жители Канарских островов, в жилах которых имелась, по его мнению, значительная примесь крови «низших» рас. В переписке с Мунсом Геккель настаивал: в опытах искусственного оплодотворения следует использовать семя негров, что значительно повысит шансы на положительный исход скрещиваний.
Тем самым биологическая идея гибридизации человека с другими видами животных приобретала намного более широкое значение в рамках «идеологии», – будь то постулирующий сугубую постепенность эволюционных превращений монизм, либо стремящийся немедленно разрушить «буржуазные предрассудки» большевизм, либо искусственно сближавший «низшие» расы с обезьянами расизм. Не эта ли идеологическая значимость опытов заглушила естественное нравственное чувство, позволив в конечном счете осуществить эксперименты на практике? Но если так, то это очевидно противоречит высказанному нами предположению о том, что опыты гибридизации связаны с великой идеей эмансипации личности, – эмансипации от любых принимаемых на веру догм. Или же верно как раз обратное: идеология лишь помогала разрушить оковы отживших, «стадных» предрассудков, заставлявших «обывателя» смотреть на опыты как на нечто неприемлемое и чудовищное?
И здесь, пожалуй, самое время вернуться к тому, как проходило дальнейшее обсуждение планов Иванова в Советском Союзе. Доводы в защиту опытов, адресовавшиеся большевикам, были, как помним, окрашены в атеистические тона, не имея при этом ничего общего с расизмом. Но что говорилось об этих опытах в научной среде? Ведь, как указывалось в предыдущей главе, решение Каменева и СТО о выделении средств Иванову предполагало, что опыты будут одобрены Академией наук.
Не только в Европе и Америке, но даже в России, стране Пушкина, многие антропологи и зоологи как об установленном факте писали тогда о биологическом «неравенстве» рас. С другой стороны, явно выраженных расовых аргументов в документах о подготовке экспедиции Иванова как будто не содержится. Они, по-видимому, не прозвучали и в докладе, с которым он выступил 30 сентября 1925 г. в Академии наук в Ленинграде, прибыв туда по приглашению непременного секретаря Академии С. Ф. Ольденбурга.

Получение гибридов между различными видами антропоидов, – отмечал Иванов в кратком, представленном в Академию тексте доклада, – весьма вероятно […] Рождение гибридной формы между человеком и антропоидом менее вероятно, но возможность его далеко не исключена. […] Опыты эти могут дать чрезвычайно интересный материал для выяснения вопроса о происхождении человека и ряда вопросов в области наследственности, эмбриологии, патологии и сравнительной психологии .

О содержании доклада Иванова Ольденбург сообщил на прошедшем в тот же день заседании Отделения физико-математических наук. На нем присутствовали компетентные зоологи: исполняющий обязанности директора Зоологического музея академик А. А. Бялыницкий-Бируля и занимавший эту должность в прошлом академик Н. В. Насонов, а также президент Академии А. П. Карпинский, вице-президент В. А. Стеклов, академик-секретарь отделения А. Е. Ферсман, академики И. П. Павлов, А. А. Белопольский, Н. С. Курнаков, В. Н. Ипатьев, П. П. Лазарев, А. Ф. Иоффе, Я. В. Успенский, Д. П. Коновалов, В. Л. Омелянский, С. П. Костычев, Ф. Ю. Левинсон-Лессинг и В. Л. Комаров. Согласно одному из пунктов протокола (на заседании обсуждались и другие вопросы) «намеченная профессором Ивановым работа была признана заслуживающей большого внимания и полной поддержки». Отделение постановило признать за проектом «большое научное значение, о чем довести до сведения Управления делами Совнаркома СССР» .
Примечательно, что в прочитанном Ивановым докладе не только не приводилось расистских доводов об эволюционной близости негров к обезьянам, но и, в отличие от предшествовавших обращений к большевикам, не было, по-видимому, сказано ни слова ни об атеизме, ни о материализме. Любой намек на это способен был, по-видимому, раздражить присутствовавших, многие из которых могли относиться к религии равнодушно или критически, но при этом не одобрять политику насильственного насаждения атеизма . Но, несмотря на то, что тон Иванова оставался идеологически нейтральным, в планах скрещивания человека с обезьяной чувствуется ведь и связанная с самими опытами этическая неясность.
Совершенно очевидно, что Академия никогда не взяла бы на себя полную, «единоличную» ответственность за опыты гибридизации человека и обезьяны перед лицом возможного скандала и реакции «обывателя». В официальном командировочном удостоверении, выданном Академией наук Иванову, также говорилось о том, что он посылается в Африку «для работ по вопросам гибридизации антропоидных обезьян». Но ведь, выступая в Академии, Иванов все же открыто сказал и об опытах гибридизации человека с обезьяной. Об этом же говорилось и в представленных им двух «письмах поддержки» за подписями Э. Ру и А. Кальметта . Так почему же Академия против этих планов не возражала?
Отсутствие возражений можно было бы объяснить тем, что деньги на экспедицию были уже ассигнованы и притом – не Академией. К тому же вслед за пышно отпразднованным 5–14 сентября 1925 г. 200-летним юбилеем Академия переживала «медовый месяц» в отношениях с правительством, а непременный секретарь Ольденбург поддерживал тесные связи с Горбуновым, который стал куратором Академии после ее перехода из ведения Наркомпроса в непосредственное подчинение союзному правительству. Однако этих объяснений недостаточно. При всей важности хороших отношений с правительством, а также корпоративной солидарности с Ивановым, который все-таки был для академиков «своим» – представителем старой, дореволюционной науки, Академия не стала бы в угоду правительству поддерживать явно аморальные опыты.
Поскольку об экспедиции Иванова было достаточно широко известно в научных кругах, то можно предположить, что и кто-то из ученых мог, подобно нам, испытывать такое же чувство отвращения против опытов скрещивания человека с обезьянами. Однако ясно сформулировать этические доводы никто, по-видимому, не смог или не захотел. И даже, как помним, нерасположенный к Иванову рецензент его проекта в Главнауке профессор Н. А. Иванцов, написавший в своем отзыве о скандале, который опыты могут вызвать, ни словом не упомянул об их нравственной «ущербности».
Если этические возражения у кого-то и были, то носили такой характер, что их, по-видимому, трудно было принимать всерьез, – подобного мнения придерживался, в частности, Н. И. Вавилов, приславший Иванову накануне его отъезда в экспедицию текст своей работы «Междувидовая гибридизация и ее практическое применение»: «Не обращайте внимания на всю болтовню, которая связана с Вашей поездкой. Черт с ней!» Об этом же, – что возражения против опытов скрещивания человека с обезьяной можно просто отбросить как продиктованные явно обветшавшими представлениями, – писал и директор Зоологического института Московского университета и один из пионеров природоохранного движения в нашей стране профессор Г. А. Кожевников. По его мнению, Иванов поставил перед собой вопрос,

подойти к которому до сих пор не решаются западноевропейские ученые, вероятно, из-за некоторых предрассудков, являющихся пережитками старинного миросозерцания – это вопрос о скрещивании обезьяны с человеком. При современной технике этого дела […] можно рассчитывать на успех оплодотворения шимпанзе спермой человека, а если бы удалось получить помесь, это было бы крупным торжеством науки в СССР, фактом мирового значения .

По-видимому, моральные доводы против опытов Иванова связывались в сознании большинства ученых либо с религиозной картиной мира, противопоставлявшей человека животному (что было, с их точки зрения, неверным), либо же с прямой эксплуатацией невежества и предрассудков толпы, – все с теми же «чудом, тайной и авторитетом». Об этом в начале века прямо сказал В. М. Шимкевич (он умер в 1923г. еще до обсуждения планов Иванова в АН): «Во всяком случае, мы не вправе останавливаться перед этим экспериментом (искусственного оплодотворения антропоидных обезьян семенем человека. – К. Р.) в силу соображений того же порядка, которые в средние века приводили на костер женщин, заподозренных в сношении с животными и рождении противоестественных ублюдков» .
И здесь мы приходим к неизбежному, по-видимому, выводу относительно нравственной оценки опытов Иванова. Неудивительно, что в опытах этих не усматривали ничего дурного большевики, считавшие себя «воинствующими безбожниками» и нравственными реформаторами. Понятно и то, почему опыты поддерживались немецкими монистами – последователями Геккеля. Однако благожелательно отнеслись к ним также и ученые, не имевшие ничего общего ни с большевизмом, ни с монизмом, ни с атеизмом, политически и идеологически не ангажированные. Среди них – Э. Ру, А. Кальметт, В.М. Шимкевич, Г. А. Кожевников, а также В. И. Вернадский и Н. И. Вавилов, известные своей репутацией исключительной честности и порядочности. И это на самом деле говорит о том, что выдвинуть убедительные этические доводы против опытов скрещивания очень непросто, как бы не хотелось нам поверить в обратное. Возможно, сформулировать их и нельзя вообще, если следовать «современной», а не «средневековой» морали. Морали, которая на первый план выдвигает личность, безнравственным же признает то, что приносит вред конкретным людям, но никак не «оскорбление» или «поругание» возвышающихся над личностью «сущностей» (будь «сущностью» даже само родовое понятие «человека» или «человечества»).
Но насколько правдоподобна сама возможность создания гибридов человека и человекообразных обезьян? Ведь только в последние десятилетия в распоряжении экспериментаторов появились технические средства, которым «природа» действительно не сможет «противиться», – вполне реалистично, например, выглядят планы создания химер, либо внедрения больших фрагментов генетического материала человека в геном других видов, что становится осуществимым по мере развития новой техники «искусственных хромосом». Однако достаточно ли для достижения подобного результата - получения гибридных организмов - совсем «простой» методики искусственного оплодотворения? Если кто-то решится смешать половые клетки двух видов, про которые мы точно знаем, что они никогда не образуют развивающегося зародыша (например, человека и крокодила), то можно ли увидеть в этом какую-либо погрешность против морали? В этом случае опыты Иванова следовало бы рассматривать как своего рода исторический курьез, а не прообраз нравственных затруднений современной экспериментальной биологии.
Самому Иванову рождение гибрида казалось не просто возможным (как утверждалось в докладе, написанном для Академии наук), но и настолько вероятным, что перед отъездом в экспедицию он напряженно раздумывал, куда бы поместить оплодотворенных самок шимпанзе по возвращении, – в том случае, если дождаться рождения гибрида в Африке он не успеет из-за ограниченных сроков, а также бюджета экспедиции. Вместе с Г. А. Кожевниковым он предложил организовать специальный питомник обезьян при Институте экспериментальной эндокринологии Наркомздрава. Обращение в ИЭЭ объяснялось тем, что в то время обезьян в Европе уже начали широко использовать в операциях омоложения путем пересадки их половых желез человеку. И действительно, за это предложение прямо-таки ухватился помощник директора ИЭЭ и давний знакомый Иванова ветеринар Я. А. Тоболкин. В результате перед отъездом из Москвы 4 февраля 1926 г. Иванов заручился полномочиями не только от АН и СНК, но и от ИЭЭ, поручившего выяснить возможность закупки обезьян в Европе и Африке . Впрочем, пребывание Иванова на станции Пастеровского института в Киндии окажется недолгим. Отсутствие на станции взрослых, половозрелых шимпанзе (абсолютно непредвиденное, буквально ошеломившее Иванова обстоятельство), а также приближающийся сезон дождей вынудили его выехать 21 апреля из Африки в Париж, где Иванов и проведет время до ноября, работая в различных лабораториях. Единственным же «достижением» за время пребывания в Африке стало дружеское знакомство с губернатором Гвинеи Полем Пуаре. Оказавшийся ровесником Иванова 56-летний администратор откровенно скучал без образованных собеседников и потому не раз принимал Иванова, ведя с ним долгие беседы, в своем дворце в Конакри. Именно Пуаре поможет ему позднее закупить необходимых для советского питомника обезьян, а также устроить в пригороде Конакри собственный временный обезьянник, в котором Иванов и проведет опыты скрещивания.
Важно, однако, что и с точки зрения современной науки «успех» скрещивания не исключается, и будь Иванов немного удачливей, решать, как поступить с гибридом, пришлось бы уже не нам, а современникам Иванова. Хотя в середине 50-х гг. и было установлено, что у человека и шимпанзе разное число хромосом (46 – у человека и 48 – у шимпанзе), директор Иеркесовского приматологического института в Атланте, один из «отцов-основателей» американской национальной приматологической программы Дж. Борн писал в 1971г. о принципиальной возможности получения – путем искусственного осеменения – жизнеспособного гибрида человека и шимпанзе, недоумевая при этом, что подобные опыты до сих пор не поставлены. В том же году профессор Иельского университета, специалист в области межвидовой гибридизации животных Ч. Ремингтон привел в печати подробную схему таких опытов. Позднее было показано, что сперматозоиды человека способны проникать в яйцеклетку человекообразных обезьян. Различное же число хромосом у родителей еще не означает, что развитие гибридного зародыша невозможно, хотя и резко снижает шансы на то, что полученные гибриды будут в дальнейшем плодовиты.
В СССР профессор Московского университета антрополог и приматолог М. Ф. Нестурх выразил, – открывая в 1973г. научную конференцию и комментируя прочитанное в книге Борна, – твердую уверенность в возможности получения «при помощи искусственного оплодотворения» гибрида между человеком и антропоидными обезьянами и отметил:

…При успехе […] возникнут столь многие проблемы биологического и иного порядка, что сейчас самое полезное будет закрыть занавес […] Но не удержусь и провозглашу здравицу ЗА ЖИВОГО ПОМЕСНОГО ОБЕЗЬЯНОЧЕЛОВЕКА: SALUTO TE, HOMOSIMIE SANGUIMIXTE!... При успехе возникнут новые крупные проблемы биологического и социального порядка. Но смущаться ученому тут нечего. И в заключение я хочу по этому случаю, опережая события, провозгласить еще раз здравицу помесному гомункулюсу .

В словах Нестурха звучит искренняя преданность идее, но представляется, что он ни за что бы не стал говорить об этой идее публично – пусть даже перед симпатизирующими ему, патриарху отечественной приматологии, учеными, – если бы знал, что она может быть воспринята не только как необычная или экстравагантная, но и как нравственно небезупречная. И значит, - возвращаясь к теме нравственной оценки опытов, - наше интуитивное отвращение определялось и определяется отжившими предрассудками? А симпатизировавшие Иванову ученые просто поняли это скорее, чем остальные, над кем иррациональные, средневековые табу до сих пор сохраняют свою власть?
3. Люди ли негры?
Как отмечалось в предыдущей главе, единственный критерий, с которым мы могли бы подойти к моральной оценке опытов, заключается в возможном нарушении прав и интересов личности. Но где же та личность, которой эксперименты гибридизации причинили бы вред? Мы могли бы приписать известный этический статус гибриду, посчитав, что он не просто «животное», но должен находиться под защитой закона и незыблемых нравственных принципов, принятых по отношению к людям. И допуская, что существование гибрида было бы мучительно и для него самого и для окружающих, мы и вправду пришли бы к выводу, что опыты проводить нельзя. Но если идея нравственных обязательств справедлива по отношению к гибридам, то не означает ли это, что обязательства распространяются и далее, - на представителей других, наиболее близких человеку видов?
К подобным вопросам Иванов оставался поразительно равнодушен, и в этом, на наш взгляд, заключается принципиальный изъян его опытов. Любопытно, что во всем архивном и тем более опубликованном наследии Иванова нет ни слова об ожидавшей гибрида человека и обезьяны участи. Лишь раз он с раздражением отметил, что подобные разговоры ненаучны, имея, очевидно, в виду, что они преждевременны. Можно предположить, что гибриду, или, как выразился М. Ф. Нестурх, «помесному гомункулюсу» был бы все же дарован определенный этический статус, и он, по крайней мере, был бы избавлен от жестоких опытов. Но какой бы ни была возможная судьба гибрида, абсолютно ясно одно: Иванову чуждо было представление о том, что появление его на свет должно хоть как-то изменить статус второго родителя – обезьяны. Сама возможность того, что резкое сокращение биологического расстояния между человеком и обезьяной, а также появление новых, непосредственных «уз родства» заставят признать за человекообразными обезьянами хотя бы какой-то этический статус, ограничивающий произвол экспериментатора, – даже не приходила ему в голову. От ученого-экспериментатора вообще-то не следует ожидать признания «прав» лабораторных животных. Однако все экспериментаторы (и даже защитники животных – противники вивисекции) исходили из факта безусловного отличия человека от животного, на что Иванов опираться уже бы не мог. О какой уж тут безусловности могла бы идти речь, коль скоро ученый доподлинно знал бы, что изучаемая им обезьяна может в принципе, – стоит только «захотеть», – стать «матерью его детей». Но, несмотря на это, Иванов принимал как данность, что даже после рождения гибрида (или гибридов) человекообразные обезьяны будут использоваться в создававшемся в Советском Союзе питомнике для пересадок половых желез и прочих опасных и жестоких опытов. Вернувшись из Африки, Иванов заговорил о лабораторном «обезьяноводстве» как «новой отрасли животноводства», имея в виду в том числе обезьян человекообразных .
Из этого ясно, насколько по-разному воспринимали границу между человеком и другими видами «тогда» и «сейчас». Не только Иванов, но и никто из знавших о его опытах современников так и не сделал очевидных, казалось бы, этических выводов, которые неизбежно были бы сделаны из «успеха» подобных экспериментов сегодня. Это ведь и вправду парадоксально: отменяя «пропасть» биологическую, Иванов сохранял ее в виде «пропасти» нравственной. И увенчайся опыты «положительным» результатом, видовая граница была бы «нарушена», но не «разрушена», по-прежнему отделяя человека как субъекта прав от лишенных как